Неточные совпадения
Правдин. Лишь только из-за
стола встали, и я, подошед
к окну, увидел вашу карету, то, не сказав никому, выбежал
к вам навстречу обнять вас
от всего сердца. Мое
к вам душевное почтение…
— Однако надо написать Алексею, — и Бетси села за
стол, написала несколько строк, вложила в конверт. — Я пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна дама
к обеду остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она
от двери, — а мне надо сделать распоряжения.
Щербацкий отошел
от них, и Кити, подойдя
к расставленному карточному
столу, села и, взяв в руки мелок, стала чертить им по новому зеленому сукну расходящиеся круги.
После партии Вронский и Левин подсели
к столу Гагина, и Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел у
стола, окруженный беспрестанно подходившими
к нему знакомыми, то ходил в инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых
от умственной усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее
стола боком
к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки
от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
Уездные предводители заходили с тарелочками, в которых были шары,
от своих
столов к губернскому, и начались выборы.
Когда поручик Вулич подошел
к столу, то все замолчали, ожидая
от него какой-нибудь оригинальной выходки.
Я взял со
стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали
от пистолета
к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся
стола, Вулич спустил курок… осечка!
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее
к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует;
от этого гений, прикованный
к чиновническому
столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает
от апоплексического удара.
Один раз, возвратясь
к себе домой, он нашел на
столе у себя письмо; откуда и кто принес его, ничего нельзя было узнать; трактирный слуга отозвался, что принесли-де и не велели сказывать
от кого.
— Ага! попались! — закричал он, маленькими шажками подбегая
к Володе, схватил его за голову и начал тщательно рассматривать его макушку, — потом с совершенно серьезным выражением отошел
от него, подошел
к столу и начал дуть под клеенку и крестить ее. — О-ох жалко! О-ох больно!.. сердечные… улетят, — заговорил он потом дрожащим
от слез голосом, с чувством всматриваясь в Володю, и стал утирать рукавом действительно падавшие слезы.
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь
от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе
к дивану, оперся одной рукой о
стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал...
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на
столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас
к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло
от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около
стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то
к окну, то
к бюро, то опять
к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший
от всех стен и углов.
Действительно, все было приготовлено на славу:
стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное,
от разных жильцов, но все было
к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
Соня села, посмотрела кругом — на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на
столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более
от него глаз, точно приковалась
к нему.
А Базаров, часа два спустя, вернулся
к себе в спальню с мокрыми
от росы сапогами, взъерошенный и угрюмый. Он застал Аркадия за письменным
столом, с книгой в руках, в застегнутом доверху сюртуке.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным
столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал
от фонаря
к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
— Юрист, — утвердительно сказал человек, снова пересел
к столу, вынул из кармана кожаный мешочек, книжку папиросной бумаги и, фабрикуя папиросу, сообщил: — Юриста
от естественника сразу отличишь.
Вином
от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени
к нему, сняла очки и, бросив их на
стол, заглянула в глаза.
Он пошел
к Варваре, надеясь услышать
от нее что-нибудь о Лидии, и почувствовал себя оскорбленным, войдя в столовую, увидав там за
столом Лидию, против ее — Диомидова, а на диване Варвару.
— Вот я согласен, — ответил в конце
стола человек маленького роста, он встал, чтоб его видно было; Самгину издали он показался подростком, но
от его ушей
к подбородку опускались не густо прямые волосы бороды, на подбородке она была плотной и, в сумраке, казалась тоже синеватой.
— Какая ерунда, — сердито крикнул Маракуев, а Диомидов, отскочив
от стола, быстро пошел
к двери — и на пороге повторил, оглянувшись через плечо...
Он исчез. Парень подошел
к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот
от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.
Затем явилось тянущее, как боль, отвращение
к окружающему,
к этим стенам в пестрых квадратах картин,
к черным стеклам окон, прорубленных во тьму,
к столу,
от которого поднимался отравляющий запах распаренного чая и древесного угля.
Из коридора
к столу осторожно, даже благоговейно, как бы
к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это
от него пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов
от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел
к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что
от очков ее отскакивают синие огни…
Внезапно он вздрогнул, отвалился
от стола, прижал руку
к сердцу, другую —
к виску и, открыв рот, побагровел.
— Ты — ешь больше, даром кормят, — прибавила она, поворачивая нагло выпученные и всех презирающие глаза
к столу крупнейших сил города: среди них ослепительно сиял генерал Обухов, в орденах
от подбородка до живота, такой усатый и картинно героический, как будто он был создан нарочно для того, чтоб им восхищались дети.
— Говори громче, я глохну
от хины, — предупредил Яков Самгин Клима, сел
к столу, отодвинул локтем прибор, начертил пальцем на скатерти круг.
Воротясь вечером домой, он нашел у себя на
столе письмо из деревни,
от соседа, его поверенного. Он бросился
к лампе, прочел — и у него опустились руки.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни
к ней, ни
к себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову
к платку, оперлась на
стол и плакала горько. Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя,
от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
Он три раза перевернулся на диване
от этого известия, потом посмотрел в ящик
к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и ничего не припомнил; пошарил на
столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне не видал. Она пошла
к братцу и наивно сказала, что в доме денег нет.
Он почти со скрежетом зубов ушел
от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь
к себе в комнату, он нашел уже книги на своем
столе.
На ответ, что «вышла», он велел Марфенькин букет поставить
к Вере на
стол и отворить в ее комнате окно, сказавши, что она поручила ему еще с вечера это сделать. Потом отослал ее, а сам занял свою позицию в беседке и ждал, замирая
от удалявшейся, как буря, страсти,
от ревности, и будто еще
от чего-то… жалости, кажется…
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился
к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его
к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось
к прошлому, уже испытанному. Он
от мечтаний бросался
к пытливому исканию «ключей»
к ее тайнам.
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом, как
от боли, и тут только заметив другой букет на
столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла
к лицу, но букет выпал у ней из рук, и она сама упала без чувств на ковер.
Она пробралась
к развалившейся и полусгнившей беседке в лесу, который когда-то составлял часть сада. Крыльцо отделилось
от нее, ступени рассохлись, пол в ней осел, и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами. Оставался только покривившийся набок
стол, да две скамьи, когда-то зеленые, и уцелела еще крыша, заросшая мхом.
Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу в
стол, подошла
к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь
к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула
от холода.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на
столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается
от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит
к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
«Разумеется, вперед:
к Галлоперскому маяку, — отвечает дед, — уж, чай, и виден!» Вследствие этого на
столе чаще стала появляться солонина; состаревшиеся
от морских треволнений куры и утки и поросята, выросшие до степени свиней, поступили в число тонких блюд.
Это был просторный, удобный, даже роскошный, кабинет. Огромный платяной шкап орехового дерева, большой письменный
стол с полками, пьянино, два мягкие дивана и более полудюжины кресел составляли его мебель. Вот там-то, между шкапом и пьянино, крепко привинченными
к стене и полу, была одна полукруглая софа, представлявшая надежное убежище
от кораблекрушения.
Он показал ей, что и где писать, и она села за
стол, оправляя левой рукой рукав правой; он же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся
к столу спину, изредка вздрагивавшую
от сдерживаемых рыданий, и в душе его боролись два чувства — зла и добра: оскорбленной гордости и жалости
к ней, страдающей, и последнее чувство победило.
Пухлый приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то белыми половые, за отсутствием посетителей сидевшие у
столов, с любопытством оглядели непривычного гостя и предложили свои услуги. Нехлюдов спросил сельтерской воды и сел подальше
от окна
к маленькому столику с грязной скатертью.
— Эк их взяло… точно замерли! — ворчал Nicolas Веревкин, пересаживаясь
от игорного
стола к закуске. — Папахен сегодня дьявольски режет…
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась
от слез. Он подошел
к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на
стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь
от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее
к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на
столе, чтобы завтра отослать на почту.
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал
к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за
столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков
от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
Она была уже дома; с полчаса как воротилась
от Мити, и уже по тому быстрому движению, с которым она вскочила с кресел из-за
стола к нему навстречу, он заключил, что ждала она его с большим нетерпением.